Совсем по-другому рисовались мне перспективы общения с Тумановым. Лежа на полке и прикрыв глаза, я пыталась систематизировать все, что знала о Туманове по ВГИКу.
Некоторое время, до появления феерического Ивана, Нимотси дружил с Володькой. Впрочем, дружбой с Тумановым могла похвастаться добрая половина разношерстной вгиковской тусовки – он был со всеми и ни с кем одновременно. Володька пил как лошадь, курил как паровоз, обожал красивых баб и даже одно время был женат на Юленьке Косикинои, первой вгиковской женщине-вамп. Они быстро расстались, Володька объявил, что сделал это только потому, что Юленька для жснщины-вамп оказалась недостаточно стервозной, а он-де обожает стерв и кончает с ними в три раза интенсивнее. Но, по агентурным данным Нимотси, Туманова бросила сама Юленька – и бросила только потому, что он вел параллельно еще несколько необязательных любовных связей: как и большинство красивых женщин, Юленька знала толк в верности и измене. Верхом же Володькиной глупости была интрижка с изысканно-уродливой киноведкой Кариной Оганисян. Спать с Кариной считалось пощечиной общественному вкусу, ее некрасивость была такой же вызывающей, как и красота Юленьки. Обе статистки терпеть не могли друг друга, Юленька не простила Туманову именно Карины, шумно развелась и…
Стоп. Юленька Косикина.
Я вспоминала все то, что рассказывал мне Нимотси, все то, что прочла в его торопливых записях. Юленьки не было в живых, интересно, знает ли об этом Туманов?
У меня не было его адреса, в бумажках Нимотси значился только телефон и номера машины. Красный “Форд”. Чем он занимается сейчас, я даже не представляла. Одно время до меня доходили слухи о его сомнительных журнальных проектах, о ночных клубах, где он пристраивался третьим и четвертым совладельцем, – только для того, чтобы бесплатно кормить оголтелую стаю почитателей его таланта и почти бабьих купеческих телес. Туманов был типичным тусовщиком, эта гнусная порода, пестуемая ВГИКом, была мне хорошо известна. Как и то, что он подвизался в качестве второго педагога на одном из режиссерских курсов.
Значит, нужно ехать во ВГИК, уточнить, где можно выцепить Туманова, и уже тогда действовать. Я еще не представляла себе, как можно вытянуть информацию из Володьки, одно я знала точно – грубый нажим не пройдет. Его нельзя поставить в угол между холодильником и стиральной машиной, сунуть пушку (которой у меня, кстати, не было) и заставить говорить. Да, как и всякий сибарит, Володька был патологически труслив, но и так же патологически изворотлив. Володьку нельзя вспугнуть – если он что-то заподозрит, то обязательно вывернется и настучит хозяевам. С Нимотси так и произошло. Значит, идти напролом себе дороже.
Я попыталась поставить себя на место Туманова: ему звонит старый дружбан по институту, пристроенный на работу по протекции, и требует встречи. Даже если обколовшийся Нимотси требовал от него денег – на встречу можно было бы съездить в любом случае, это совершенно естественный поступок. Володька назначает встречу, но вместо этого Нимотси убивают. Из этого следует, что рыло у Туманова в пухе и рыло это кто-то кормит и держит в строгости.
Да, Туманов – это единственный и самый реальный вариант.
Все остальное решалось просто – зная Володькину слабость к красивым женщинам (а с некоторых пор я легко стала причислять себя к красивым женщинам), нужно сыграть на этом, влезть к нему в постель, если уж сильно не повезет; а там будет видно…
На этом я и остановилась.
А поезд мчался сквозь ночь, не останавливаясь. Уже давно проехали Бологое, теперь Москва приближалась с каждой минутой, и я не знала, какой она будет для меня – будет, будет, будет…
Я так и заснула под стук колес, с деньгами и документами на столике.
А утром вышла в коридор, поздоровалась с помятыми соседями-комсомольцами, лениво выслушала обычную порцию комплиментов и вернулась к себе в купе за рюкзаком.
Еще несколько минут – и поезд чихнет на Ленинградском вокзале под нестареющее “Прощание славянки”. Сидя в купе и закрыв глаза, я собирала силы – они мне понадобятся.
Наконец поезд остановился на перроне.
Это была Москва.
…Это была Москва с ее грязной разноплеменной площадью трех вокзалов, и все было как и всегда: сомнительные хачапури, сомнительное пиво, сомнительная видеотехника в киосках. Даже вездесущие цыгане выглядели сомнительно. Настоящими были только бомжи и их хрипловато-кокетливые спутницы, которых Иван в бытность своей жизни называл не иначе как “подружки на курьих ножках”.
И настоящей была я.
Это единственное, что я знала точно: настоящая – я. Алена, Фарик, Сирии, Влас, ужин с Греком под двуличный саксофон – весь этот стилизованный питерский кошмар отодвинулся на задний план, теперь он был отделен от меня восемью часами железнодорожных путей, заслонен стеной дождя изменчивой памяти – сработал инстинкт самосохранения. Иначе и быть не могло, моя бедная стриженая голова еще не готова была хранить в себе этот груз.
Я смешалась с утренней толпой, которая внесла меня в метро, не глядя, накупила ворох московских газет и, проехав одну остановку по кольцу, вышла на проспекте Мира. Проспект был задавлен вечными пробками, я тихонько позлорадствовала над беднягами, сидящими в крутых иномарках, и без труда нашла нужный дом.
Сталинский ампир, эпоха архитектурных излишеств, ну конечно, Грека бы оскорбила панельная халупа для сотрудников.
Я поднялась на шестой этаж, сунула ключ в замочную скважину и оказалась дома.