В тихом омуте... - Страница 80

…Так и есть! Черт, черт, черт… Влас выпотрошил все обоймы, мне только оставалось разразиться причитаниями перед бесполезной грудой металла. Но по-настоящему испугаться и пожалеть о прошедшем, сгинувшем лете, где все были живы, я не успела: Влас вернулся.

Он принес водки для себя и вина для дамы, это соответствовало его кодексу – дешевый шик самоуверенного ирландского сеттера. И нашел меня на кровати – все в той же невинной позе: голые руки, заброшенные за голову.

– Ну! За белый пароход! Поверить не могу, что ты осталась из-за меня… , – Из-за себя, – первый раз я сказала ему правду.

– Один черт. А Швеция, должно быть, хорошая страна. Не продешевила, а?.. Ладно, за Стокгольм и Карлсона на крыше! – провозгласил Влас, залпом выпил водку, занюхал моей ладонью и подмигнул. – А ведь мы тоже Карлсоны на крышах, ты как думаешь? Присели на чердак, курок спустили, и головка с плеч, как тыква… Вот где сказочка!

– Только не напивайся, – попросила я, рассеянно поглаживая его волосы.

Но он напился. Я видела, как он хмелел: жесткие черты его лица постепенно расплывались, одно лицо таило в себе другое, целую анфиладу лиц с потайными уголками и дверцами, прекрасное место для цареубийства…

– Слушай! – Влас близко придвинулся ко мне. – А может, пошлем на хрен эту скучную заграничную жизнь и останемся? Мне ведь только тебя не хватало, а теперь штат укомплектован. Будем постреливать в свое удовольствие, а потом предаваться прелестям секса, чем не жизнь?

– Да ты парень не промах!

– Ну еще бы, вечный двоечник. Меня ведь все долбали кому не лень: ни хрена, мол, не делаешь, а если и делаешь, то в последнюю минуту… Ну, я и нашел себе работенку, где ценится только то, что ты сделал в последние пять минут.

Я молчала.

– Соглашайся, Ева, – искушал Влас, – это ведь не худший вариант. Ну представь себе, ну будет у нас какой-нибудь вшивый домишко, будем сидеть на жопе ровно в кресле-качалке, какаду заведем, шляпы соломенные… Привыкнем друг к другу, чего доброго, возбуждаться будем только от порнокассет и то по воскресеньям перед Пасхой… Ты начнешь надевать на ночь рубашку с рюшами, я пижаму в полоску, радости мало… А так – сплошное кочевье, мы есть, и нас нет, только и остается, что похлопать крыльями где-то под крышей. Я и Сирина ненавидел за эти его уплаченные квитанции за газ и свет, с ума сойти или повеситься на подтяжках.

Он лег рядом со мной и прижался головой к моей голой податливой груди.

– Не сходи с ума, Влас, – прошептала я его макушке, – ты же понимаешь, что вечно так продолжаться не может.

– Это ты зря. Как раз вечность у нас и впереди. Пускай потом Боженька разомнет глину и вылепит нас заново. А так – что есть, то есть. Этого у нас никто не отнимет.

– Ну, статистику ты знаешь, не дурак. Рано или поздно…

– Пристрелят – и слава Богу. Зато пожили всласть и всякой твари с собой на тот свет прихватили за компанию… Пей, детка!

Он все-таки напоил меня. Напоил только потому, что мне самой хотелось напиться; я не знала, что делать с Власом, хотя он был ясен мне, как никто. Он мог только заниматься любовью и убивать, иногда с похмелья под-, меняя одно другим. А может быть, это и было одним и тем же, во всяком случае, об этом шептало терпкое вино, оно было в сговоре с безумными идеями Власа. Ну и черт с тобой, ты сам выбрал, на какой свет лететь, потряхивая перепончатыми крыльями, как нетопырь…

…Я проснулась среди ночи, мне действительно снились летучие мыши с лицом Власа, они по-домашнему скалили острые зубы; они хотели моей крови и никак не могли добраться до кожи, они не знали, какая кожа – настоящая, я и сама не знала… Но проснулась оттого, что Влас неистово тряс меня за плечо.

– Ну-ка продирай глаза, сука! – Голос выдавал его, мертвецки пьяный голос, хотя бледное лицо было пугающе трезвым. От пергаментных ресниц (Боже мой, какие у него длинные ресницы, надо же!) шел шорох, он-то и проник в мой сон. – Продирай, продирай, поговорим!

То, что я увидела перед собой, мгновенно выветрило из головы остатки хмеля: мою переносицу в упор рассматривал пистолет, зажатый в руке Власа. Это не было ни кокетством, ни робким признанием в любви с первого взгляда. Он готов был повести меня к алтарю и совершить жертвоприношение. Я и представить себе не могла, что пистолетное дуло может быть таким убедительным.

– А теперь – по-быстрому, детка: что ты напела в уши Греку?! Я очень хочу услышать ваш разговор в лицах, перед тем как пристрелить тебя.

Вот и все. Я не отрываясь смотрела в иллюминатор вороненой стали – за ним была чисто вымытая палуба “Анны Карениной”, по ней шастали дети, которым было наплевать на морскую болезнь; под ней занимались любовью случайные попутчики, которым было наплевать на презервативы, а в ухоженном ресторане подрагивали лепестки искусственных цветов – а ты ведь могла выбрать этот мир, Ева, могла, могла. Могла, но не захотела, вот и получай то, что тебе причитается… Паром уплыл без тебя, оставляя в свинцовых волнах след газовых шарфов – почти таких же, как на репродукциях импрессионистов, которыми так любят украшать коробки шоколадных конфет. А мне остается только смотреть в глаза этой дурацкой пятнадцатизарядной “беретте”, кажется, так отрекомендовал Влас свою смертельную игрушку. И сонного радиста в твоем распоряжении нет, и некому отправить в эфир “спасите наши души”…

– Или ты откроешь наконец свою прелестную пасть, или я снесу тебе башку, – ласково сказал Влас, – с такого расстояния у меня получится, не сомневайся.

Я не сомневалась. Он вполне может это сделать: желание любви и желание смерти всегда спонтанны. Я не сомневалась, но попыталась укрыться за оградой своего собственного насмешливого голоса: