В тихом омуте... - Страница 77

Я протянула руку через столик и погладила его щеку, гладко выбритую щеку тринадцатилетнего Власа. Сейчас он был ужасно похож на Ивана с его Мариуполем, и мне даже на секунду захотелось прижать его к себе. Но только на секунду.

– А где она сейчас, эта легендарная коробка?

– Мамаша выбросила ее вместе со всем хламом. Когда я торчал в трудовом лагере после девятого.

– И как ты только это пережил? – посочувствовала я.

– А я и не пережил. Я потому и отстреливаю всю эту шваль, что не пережил.

Я почти увидела эту дурацкую коробку из-под печенья и детские, в цыпках и засохших ранках на костяшках, руки Власа, которые возятся в еще не созревшем паху. Чтобы стряхнуть с себя наваждение, я резко поменяла тему разговора:

– Слушай, а почему Сирии таскал тебя за собой? Ты говоришь, он был крутым профессионалом, я сама об этом наслышана… Но ведь умельцы такого класса все делают в одиночку.

– Почему, почему… По-родственному, вот почему. – Он неохотно оторвался от своей коробки. – Он же мой дядька, сводный брат матери. И единственный, между прочим.

– Прости, – я даже не нашлась, что сказать.

– Да ладно. Никакой вендетты. Думаешь, мне с ним радостно было? Собирал крохи с его вшивого обеденного стола – а что делать: курочка по зернышку клюет. Я когда в нашей дыре забузил да заскучал, меня мать сюда отправила, брат, мол, тебе крышу поправит. Я плевать на него хотел, но потом поприжало, в ноги бухнулся, уж очень не хотелось домой возвращаться. Вот он и посодействовал, нечего сказать. Сам в последнее время на крутых бабках сидел, а говнодавы фабрики “Скороход” носил и бельишко от “Большевички”. Ему ведь в жизни больше ничего не надо было, только бошки сносить, прямо Зорро и Господь Бог в одном лице. Кто угодно с ума сойдет от больших перспектив.

– Извини, я сейчас. – Я оторвалась от столика и направилась в туалет. Я уже знала, где он, по ступенькам вниз, мимо гардероба, мимо зеркал, две комнаты рядом, надписи на английском, под стать джазу, “мужское-женское”, почти Годар. Мне оставалось только засечь время, получилось две минуты плюс-минус пара секунд. “Две минуты мне хватит”, – подумала я.

…Грек действительно появился в восемь тридцать, по нему можно было сверять хронометр. Влас торжествующе смотрел на меня – агентурные данные были безупречны. Грек был один – Влас не соврал и в этом, никаких сомнительных топ-моделей с безмозглыми головками насекомых, которые так и подмывает наколоть на булавку. Только два унылых шкафа-телохранителя, севших в почтительном, но чутком отдалении.

Я исподтишка рассматривала Грека, как рассматривают обреченное животное на кенийском сафари, перед тем как пристрелить его и содрать шкуру для паркета в гостиной. Иллюзия свободы лишь подчеркивала неотвратимость развязки.

– Сидит, бедняжка, – расчувствовался Влас, – и думает, что Бога за бороду схватил. У него небось деловые встречи на год вперед расписаны, как концерты у Ростроповича. А тут мы с нашими коррективами. Нет, я теперь Сирина понимаю…

Я молчала. Я продолжала рассматривать Грека. В жизни он оказался гораздо интереснее, чем на фотографиях. Ему было пятьдесят или около того, и в его лице возраст казался соблазнительной деталью, куда более конкретной, чем цвет глаз. Я еще не видела пожилых мужчин, которые так красиво, так легко, так наплевательски старели. Нужно быть выше жизни и выше страстей, чтобы так стареть. Рой официантов во главе с толстым метрдотелем (и почему только все метрдотели страдают избыточным весом?) вился вокруг, но он мало обращал на это внимания. Гораздо больше его занимала музыка, слишком хорошая, чтобы быть навязчивой. “Должно быть, он воспримет свою смерть спокойно, как еще одну деловую встречу”, – подумала я. И стала ждать.

Через полчаса Влас поднялся.

– Я отолью, – сказал он с легкой тревогой в голосе.

Нюх у него был действительно звериный. – Осторожней, Ева! Будь паинькой, я не задержусь.

У меня было две минуты.

Как только Влас скрылся между столиками, я поднялась и направилась к Греку. Я шла ва-банк, эта хитрая, хорошо натасканная бестия могла запросто задержаться в тени других столиков у входа и проследить за мной (во всяком случае, я поступила бы именно так), но другого выхода у меня не было. Конечно, у меня заготовлены сомнительные ходы к отступлению, эту стратегию я продумала еще дома, закрывшись на хлипкий крючок в туалете; сейчас они не казались мне безусловными, но отступать было поздно, вперед и с песней, пусть все твои убитые ангелы-хранители поддержат тебя. В лифчике лежал довольно примитивный план чердака; я тоже нарисовала его в туалете – чертеж получился неровным, он повторил рельеф моих трясущихся от страха коленей и был исполнен на носовом платке, дань первому курсу и шпаргалкам по философии. Теперь же вопрос борьбы материализма и идеализма сводился к одному – поверит ли мне Грек, – и здесь я выступала идеалисткой, я хотела сохранить себе жизнь за счет жизни другого человека.

Невинный джаз располагал к таким же невинным, лишенным страсти танцам; почему бы мне не пригласить Грека – во всяком случае, это выглядело бы вполне естественно. Нужно только проскочить между Сциллой и Харибдой его цепных псов-телохранителей.

– Разрешите, – твердо сказала я Греку, опустив вопрос и оставив только невинное прихотливое утверждение, больше похожее на каприз дорогой проститутки.

– Я не танцую, девочка, – сказал Грек, но все-таки властно и успокаивающе махнул рукой своим телохранителям, упреждая их боевую стойку: ничего страшного, дамочка подвыпила и жаждет продолжения банкета.