В тихом омуте... - Страница 27

Ее интересовал только неродившийся ребенок, только с ним она разговаривала – и в этих разговорах была блистательна, остроумна, ненавязчива и весела: она обучала плод, уютно устроившийся у нее в животе, всем премудростям жизни, была афористична, как Бернард Шоу, и в меру цинична, как Бэтт Дэвис на излете карьеры. Я с трудом подавляла в себе желание тут же открыть блокнот и записать те легкие, изящно отточенные фразы, которые растворялись в воздухе, оставляя после себя легкое, покалывающее кончики пальцев тепло.

Язычница Гуля, несущая в себе дремлющий генетический код прародительницы, ненавидела цивилизацию во всех проявлениях, а также ее производные – телевизор, телефон и печатные издания всех мастей. Скрепя сердце она смирилась только с пылесосом, миксером и стиральной машиной “Ардо”, полный автомат.

Гуля. Ну конечно же. Гуля.

Я взяла билет на электричку до Химок и уже через час была у нее.

Гуля не удивилась моему позднему визиту, молча взяла у меня из рук пакеты с фруктами и сластями.

– Вот и гости, в жопе гвозди, – пропела она, высыпая фрукты в огромную корзину, где и без того уже лежала партия бананов, рассчитанная по меньшей мере на взвод. – То-то у меня сегодня весь день вилки падали. Так и подумала – то ли баба, то ли гомосексуалист.

– А при чем здесь гомосексуалист?

– Да ходит тут один пед тишайший, страховой агент… Душный до невозможности: все уже застраховала – и имущество, и квартиру, и машину, которую мне Павлик оставил. Ты-то Павлика помнишь? Я в упор не помнила Павлика.

– Ну, кафешка у которого на Речном вокзале. Четвертый, Димка, от него.

– Слушай, я даже не знала, что ты машину водишь. – Больше всего мне хотелось сейчас остаться одной и перевести дыхание, но светскую беседу поддерживать было необходимо.

– Да не вожу я, этого еще не хватало! Кто-нибудь из мальчишек подрастет – возьмут, не пропадет. Сейчас Димкина нянька на ней гоняет, идиотка несусветная, но душевная старуха…

– А где мальчишки?

– На даче. Отправила их на лето кислородом заправляться. Здесь рядом, в Куркине.

– А ты?

– А я вот жду. Четвертый месяц уже маленькому. Четвертый месяц, время цветения еще не пришло – Гуля была сдержанна и неопасна для мужчин.

– А ты все корячишься, все пишешь?

– Все пишу, что мне сделается, – спокойным голосом сказала я, и на секунду мне показалось, что ничего не произошло.

Мы просидели до двух часов ночи, все втроем: Гуля, я и малыш в животе; он тоже участвовал в беседе, во всяком случае, к нему она обращалась гораздо чаще, чем ко мне.

Время тянулось бесконечно долго, большую часть его Гуля издевалась над папочкой малыша, преуспевающим сочинителем. Из всего сказанного я поняла, что сочинитель ушел навсегда.

– И слава Богу, – философски заметила Гуля, – баба с возу – кобыле легче, задрал геморроем своим и пищей вегетарианской… А я – ты же знаешь – совсем наоборот, фарш сырой люблю, грешна…

Она постелила мне в комнате старших детей, набитой огромными мягкими игрушками и разорванными книгами.

Наконец-то я осталась одна.

Теперь можно было разобрать рюкзак и собственные мысли – отступать было некуда. Сегодня начинается совсем другая жизнь, не похожая на вчерашнее утро.

Еще вчера Венька ехала в “Красной стреле” и была жива, еще вчера Нимотси искал уходящие под кожу вены, но все-таки был жив. “Но мамочка и папочка уснули вечерком, а Танечка и Ванечка в Африку бегом”, – машинально прочла я на исчерканной фломастерами странице книги, валявшейся на полу.

Да, именно так. В Африку бегом.

Ничего другого не остается. Или остается?

Если поискать, то у Гулиных детей наверняка можно найти альбомы с чистыми страницами и прикинуть какую-то схему.

Как только я решила довериться бумаге, все стало на свои места и я сразу успокоилась – бумага никогда меня не подводила. И многие вопросы решались сами собой. Это касалось сценариев, но, возможно, поможет мне сейчас. Нужно только выстроить несколько сюжетных линий – мою, Веньки и Нимотси.

Было еще одно серьезное ответвление, связанное с увиденными мною в квартире людьми, но просчитать его с наскока было невозможно, да и на сегодняшнюю ночь не нужно.

Не нужно. А может, и вообще ничего не нужно? На меня навалилась апатия – так было всегда, когда нужно было принимать хоть какое-то, мало-мальски серьезное решение.

И впервые в жизни я этой апатии воспротивилась, крепко тряхнула головой – хватит, карапузики, кончились танцы!..

Я нашла альбом с уморительным слоненком на обложке – в Африку бегом, в Африку бегом, – достала ручку и на чистой странице вывела каллиграфическим почерком засидевшейся в девицах библиотекарши – “НИМОТСИ”. Потом подумала секунду и провела стрелку – “МЫШЬ”. Дальше дело не пошло – в моем бедном мозгу всплыла утренняя картина: Нимотси в луже крови и Венька с раскинутыми руками.

Чтобы избавиться от наваждения, я тихонько замычала нечто похожее на начальные такты “Интернационала”, в том месте, где “никто не даст нам избавленья” – и прямо под своим именем, написала “ВЕНЬКА”.

А потом обвела полученную конфигурацию кружком Венька и Мышь стояли одним персонажем – Шерочка с Машерочкой, Маша и Даша Кривошляповы, самые легендарные советско-сиамские близнецы, Тяни-толкай. Эти двое, кто бы они ни были, приняли ее за меня… Наверное, и Нимотси, прежде чем получить пули в грудь, тоже принял ее за меня, а она не стала его разочаровывать, это было частью ее игры, частью жизни, которой она жила после встречи со мной. Нет, это все чушь, детский лепет на лужайке, тем двоим было простительно принять ее за меня – но мой старый дружок, спавший со мной в одной постели, он-то вряд ли мог спутать нас, разве что совсем обдолбался своим кайфом… Я вдруг ощутила жгучее желание оказаться там за несколько секунд до развязки.