В тихом омуте... - Страница 100

100

Мы перекочевали в комнату, поближе к любимому радио Серьги – “Европа Плюс”; там же Серьга показал мне последние работы – все то, чем занимался сейчас: оформление конкурсов, наброски, эскизы. Я рассеянно перебирала рисунки, наполненные незнакомыми мне длинноногими девицами, и вполуха слушала остервеневшего от самогона Серьгу: сижу, как сыч, в этой халупе, среди носков вонючих; Москва – дерьмо; работа – дерьмо и дешевка; бабы – дерьмо, дешевки и потаскухи;

Туманов – дерьмо, дешевка, потаскуха и сутенер.

Сутенер – это было сильно сказано.

– В смысле – сутенер? – переспросила Серьгу я.

– Фигурально выражаясь. Не знаешь, что такое консумация? Это когда берут наших баб и отправляют в разные кабаки – голландские, бельгийские, греческие… На самом деле – в Турцию, но это дело пятое. Так вот, Володька комплектует этих стриптизерок, он на этом в свое время круто поднялся, пока остальные ушами хлопали и с флагами по Красной площади ходили – “запретим коммунистическую, едрена мать, партию”.

– Что ты говоришь!

– Только – ш-ш, – прижал палец к губам Серьга, он стремительно пьянел, – теперь он на повышение пошел, девочек для богатеньких буратин поставляет, тех, которые на “Мисс грудь” корячатся. Остобрыдло все, сил нет.

– Ну и возвращайся к себе в Марий-Эл. Экологически чистый самогон и никакой консумации.

– Да ты смеешься! Что я там буду делать? Для районной администрации лозунги клепать? Или в драмтеатре пьесу оформлять, “Алые паруса”?

– Это лучше, чем нелегально…

– Да ты что! Все легально. Модельное агентство есть, очень даже ничего.

– Слушай, Серьга, мне действительно нужна работа, а я в Москве никого не знаю. Может быть, поговоришь обо мне с Тумановым, представишь как хорошую знакомую? – Я пристроилась в опасной близости от Серьги. – Это было бы удобнее, по рекомендации сотрудника, главного художника…

– Возможно. Если… – Серьга протянул ко мне худую руку.

Я сидела неподвижно и наблюдала, как пальцы Серьги ощупывают мою голую шею.

– И ты такая же сука, – внезапно констатировал Серьга. – Такая же сука, как и эта чертова Алена.

– Я бы не делала таких скоропалительных выводов.

– А что ж сидишь и не рыпаешься, когда я руками шарю? – пьяно хихикнул Серьга.

– Ты пока не шаришь, – рассудительно заметила я. – А будешь шарить – получишь по яйцам.

– Ой-ой-ой! Чем же это тебе яйца не угодили? Или тоже по бабам прыгаешь, как и эта двустволка долбаная?

– Нет.

– Все вы одинаковые… И эта тварь питерская, всю душу мне, как моль, изъела, ни на одну честную давалку теперь смотреть не могу… – Голова Серьги упала на грудь, он замолчал на полуслове и через секунду уже мирно посапывал.

А я продолжала рассматривать карандашные наброски – из чистого любопытства не посвященной в тайны творчества. Скорее всего они были последними по времени и относились к лету – к самому началу лета, если судить по подписям к ним. Но теперь, по прошествии лет. Серьга охладел к развернутым характеристикам событий – под набросками были только даты.

Туманов в карандашном исполнении Серьги был вполне узнаваем, вот только подбородков и почитательниц у него прибавилось: во всяком случае, на плотных листах картона это выглядело именно так. Чем-то эти стремительные, немного наивные линии напомнили мне Тулуз-Лотрека, и я снова подумала о том, что Серьга талантлив. Но, в отличие от певца Мулен-Руж, Каныгин к своим женщинам относился небрежно – они были едва прописаны и иногда выглядели просто карикатурно, Алена действительно проехалась катком по девственно-чистому каныгинскому чувству: оставаясь его музой, она, далекая, но не забытая, терзала его, как стервятник – падаль. На мужиках Серьга отрывался – их изображения были достоверны и почти ученически старательны.

Я перевернула еще несколько листов и замерла: рядом с традиционным уже Володькой был изображен Александр Анатольевич, тот самый тип, кому я отдавала свои сценарии. Александр Анатольевич был схвачен несколькими штрихами, торопливыми и бесстрастными, но это, несомненно, был он – те же сломанные борцовские уши и голова под строгий бобрик.

Это была удача!

Ай да Серьга, вот все и стало на свои места. Дата под наброском гласила: “31 мая”. Нимотси же появился в Москве в июне.

Я воровато оглянулась на спящего Серьгу – он лежал, беззвучно открыв рот и завалившись на бок. Правая рука неловко поджата, носки на ногах сползли, обнажив тонкие сухие щиколотки, абсолютно лишенные растительности. Ну и хорошо. Спи спокойно, дорогой товарищ!

Я собрала все эскизы, которые относились к Туманову и его ночному клубу, – стопка собралась не очень большая, но внушительная. Сложив их в сумку, я закрыла папку и заставила ее другими папками; творческое наследие Серьги позволяло надеяться, что он хватится ее не скоро.

Я накрыла Серьгу валяющимся возле дивана пледом и осторожно прикрыла дверь в комнату.

Некоторое время я просидела на кухне, прислушиваясь к незакрытому крану в ванной.

Самым страшным искушением было забрать вгиковские наброски с Иваном. Но этого я не сделала, не имела права делать – это был не мой взгляд на Ивана, пусть он остается в запыленных папках Серьги и ругается матом, проиграв бутылку водки.

Я улыбнулась – это было как раз в стиле Ивана. Потом сдвинула на край стола остатки гостеприимного ужина в марийском национальном стиле, взяла плотный листок бумаги и написала:

"Спасибо за чудесно проведенный вечер. Все было забавно. С нетерпением жду звонка. Рисунки великолепны, готова выступить моделью. Целую. Ева”.

100